Неточные совпадения
Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько верст от Ессентуков я узнал близ дороги труп моего лихого коня;
седло было снято — вероятно, проезжим казаком, — и вместо
седла на спине его
сидели два ворона. Я вздохнул и отвернулся…
Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И
на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна
седаяПриносит
на подносе чай.
«Пора, дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как боялась я!
Да, слава Богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твое как маков цвет...
У окна
сидел и курил человек в поддевке, шелковой шапочке
на голове,
седая борода его дымилась, выпуклыми глазами он смотрел
на человека против него, у этого человека лицо напоминает благородную морду датского дога — нижняя часть слишком высунулась вперед, а лоб опрокинут к затылку, рядом с ним дремали еще двое, один безмолвно, другой — чмокая с сожалением и сердито.
В купе вагона, кроме Самгина,
сидели еще двое: гладенький старичок в поддевке, с большой серебряной медалью
на шее, с розовым личиком, спрятанным в
седой бороде, а рядом с ним угрюмый усатый человек с большим животом, лежавшим
на коленях у него.
Через два часа Клим Самгин
сидел на скамье в парке санатории, пред ним в кресле
на колесах развалился Варавка, вздувшийся, как огромный пузырь, синее лицо его, похожее
на созревший нарыв, лоснилось, медвежьи глаза смотрели тускло, и было в них что-то сонное, тупое. Ветер поднимал дыбом поредевшие волосы
на его голове, перебирал пряди
седой бороды, борода лежала
на животе, который поднялся уже к подбородку его. Задыхаясь, свистящим голосом он понукал Самгина...
Самгин, передвигаясь с людями, видел, что казаки разбиты
на кучки,
на единицы и не нападают, а защищаются; уже несколько всадников
сидело в
седлах спокойно, держа поводья обеими руками, а один, без фуражки, сморщив лицо, трясся, точно смеясь. Самгин двигался и кричал...
Через час он
сидел в маленькой комнатке у постели,
на которой полулежал обложенный подушками бритоголовый человек с черной бородой, подстриженной
на щеках и раздвоенной
на подбородке белым клином
седых волос.
Деревянно и сонно
сидели присяжные, только один из них, совершенно лысый старичок с голеньким, розовым лицом новорожденного, с орденом
на шее, непрерывно двигал челюстью, смотрел
на подсудимых остренькими глазками и ехидно улыбался, каждый раз, когда
седой вор спрашивал, вставая...
По Сергиевской улице ехал извозчик; старенький, захудалый, он
сидел на козлах сгорбясь, распустив вожжи, и, видимо, дремал; мохнатенькая, деревенская лошадь, тоже
седая от инея, шагала медленно, низко опустив голову.
В столовой, у стола,
сидел другой офицер, небольшого роста, с темным лицом, остроносый, лысоватый, в
седой щетине
на черепе и верхней губе, человек очень пехотного вида; мундир его вздулся
на спине горбом, воротник наехал
на затылок. Он перелистывал тетрадки и, когда вошел Клим, спросил, взглянув
на него плоскими глазами...
Захар, произведенный в мажордомы, с совершенно
седыми бакенбардами, накрывает стол, с приятным звоном расставляет хрусталь и раскладывает серебро, поминутно роняя
на пол то стакан, то вилку; садятся за обильный ужин; тут
сидит и товарищ его детства, неизменный друг его, Штольц, и другие, все знакомые лица; потом отходят ко сну…
Она надела
на седые волосы маленький простой чепчик;
на ней хорошо
сидело привезенное ей Райским из Петербурга шелковое светло-коричневое платье. Шея закрывалась шемизеткой с широким воротничком из старого пожелтевшего кружева.
На креслах в кабинете лежала турецкая большая шаль, готовая облечь ее, когда приедут гости к завтраку и обеду.
Хотя Райский не разделял мнения ни дяди, ни бабушки, но в перспективе у него мелькала собственная его фигура, то в гусарском, то в камер-юнкерском мундире. Он смотрел, хорошо ли он
сидит на лошади, ловко ли танцует. В тот день он нарисовал себя небрежно опершегося
на седло, с буркой
на плечах.
В предместье мы опять очутились в чаду китайской городской жизни; опять охватили нас разные запахи, в ушах раздавались крики разносчиков, трещанье и шипенье кухни, хлопанье
на бумагопрядильнях. Ах, какая духота! вон, вон, скорей
на чистоту, мимо интересных сцен! Однако ж я успел заметить, что у одной лавки купец, со всеми признаками неги,
сидел на улице, зажмурив глаза, а жена чесала ему
седую косу. Другие у лавок ели, брились.
Еще
сидела без дела
на нарах невысокая, вся в морщинках, добродушная старушка с
седыми волосами и горбатой спиной.
А рядом с ним
сидела на полу женщина с ребенком, в хорошем шерстяном платке, и рыдала, очевидно в первый раз увидав того
седого человека, который был
на другой стороне в арестантской куртке, с бритой головой и в кандалах.
Привалов вздохнул свободнее, когда вышел наконец из буфета. В соседней комнате через отворенную дверь видны были зеленые столы с игроками. Привалов заметил Ивана Яковлича, который сдавал карты. Напротив него
сидел знаменитый Ломтев, крепкий и красивый старик с длинной
седой бородой, и какой-то господин с зеленым лицом и взъерошенными волосами. По бледному лицу Ивана Яковлича и по крупным каплям пота, которые выступали
на его выпуклом облизанном лбу, можно было заключить, что шла очень серьезная игра.
К подъезду лихо шарахнулась знаменитая тройка Барчука. Кошевая была обита персидскими коврами; сам Барчук, совсем
седой старик с косматой бородой и нависшими бровями,
сидел на козлах, как ястреб.
И сидит-то он, стремянный-то, высоко,
на казацком
седле, краснощекий такой, глазищами так и водит…
Дуня, одетая со всею роскошью моды,
сидела на ручке его кресел, как наездница
на своем английском
седле.
В передней
сидели седые лакеи, важно и тихо занимаясь разными мелкими работами, а иногда читая вполслуха молитвенник или псалтырь, которого листы были темнее переплета. У дверей стояли мальчики, но и они были скорее похожи
на старых карликов, нежели
на детей, никогда не смеялись и не подымали голоса.
В кухне
сидел обыкновенно бурмистр,
седой старик с шишкой
на голове; повар, обращаясь к нему, критиковал плиту и очаг, бурмистр слушал его и по временам лаконически отвечал: «И то — пожалуй, что и так», — и невесело посматривал
на всю эту тревогу, думая: «Когда нелегкая их пронесет».
День был жаркий. Преосвященный Парфений принял меня в саду. Он
сидел под большой тенистой липой, сняв клобук и распустив свои
седые волосы. Перед ним стоял без шляпы,
на самом солнце, статный плешивый протопоп и читал вслух какую-то бумагу; лицо его было багрово, и крупные капли пота выступали
на лбу, он щурился от ослепительной белизны бумаги, освещенной солнцем, — и ни он не смел подвинуться, ни архиерей ему не говорил, чтоб он отошел.
Однако ж не
седые усы и не важная поступь его заставляли это делать; стоило только поднять глаза немного вверх, чтоб увидеть причину такой почтительности:
на возу
сидела хорошенькая дочка с круглым личиком, с черными бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми карими глазами, с беспечно улыбавшимися розовыми губками, с повязанными
на голове красными и синими лентами, которые, вместе с длинными косами и пучком полевых цветов, богатою короною покоились
на ее очаровательной головке.
Спустились к Театральной площади, «окружили» ее по канату. Проехали Охотный, Моховую. Поднялись в гору по Воздвиженке. У Арбата прогромыхала карета
на высоких рессорах, с гербом
на дверцах. В ней
сидела седая дама.
На козлах, рядом с кучером, — выездной лакей с баками, в цилиндре с позументом и в ливрее с большими светлыми пуговицами. А сзади кареты,
на запятках, стояли два бритых лакея в длинных ливреях, тоже в цилиндрах и с галунами.
Всё болело; голова у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти
на всех стульях комнаты
сидели чужие люди: священник в лиловом,
седой старичок в очках и военном платье и еще много; все они
сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину. Дед сказал ему...
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая
на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою
седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил
на прошлой неделе, голодный
сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
Именно в этот момент точно из земли вырос над Карачунским верховой; его обдало горячее дыхание лошади, а в
седле неподвижно
сидел, свесившись
на один бок по-киргизски, Кожин.
Теперь
на том, кого мы до сих пор называли Ярошиньским, был надет длинный черный сюртук. Толсто настеганная венгерка, в которой он
сидел до этого времени, лежала
на диване, а
на столе, возле лампы, был брошен артистически устроенный
седой клочковатый парик и длинные польские усы.
Темная синева московского неба, истыканная серебряными звездами, бледнеет, роса засеребрится по сереющей в полумраке травке, потом поползет редкий
седой туман и спокойно поднимается к небу, то ласкаясь
на прощанье к дремлющим березкам, то расчесывая свою редкую бороду о колючие полы сосен; в стороне отчетисто и звучно застучат зубами лошади, чешущиеся по законам взаимного вспоможения; гудя пройдет тяжелым шагом убежавший бык, а люди без будущего всё
сидят.
Пока студенты пили коньяк, пиво и водку, Рамзес все приглядывался к самому дальнему углу ресторанного зала, где
сидели двое: лохматый,
седой крупный старик и против него, спиной к стойке, раздвинув по столу локти и опершись подбородком
на сложенные друг
на друга кулаки, сгорбился какой-то плотный, низко остриженный господин в сером костюме. Старик перебирал струны лежавших перед ним гуслей и тихо напевал сиплым, но приятным голосом...
Старик монах-мельник,
седой, как лунь, и сверх того перепачканный еще в муке,
сидел на солнышке и чинил себе сапоги.
Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая
на нее глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой сторож, прислушался, нахмурил брови. Он был старик, крупный,
седой, небритый. Вот он кивнул шпиону головой и пошел к лавке, где
сидела мать, а шпион быстро исчез куда-то.
Люди закричали вокруг Ромашова преувеличенно громко, точно надрываясь от собственного крика. Генерал уверенно и небрежно
сидел на лошади, а она, с налившимися кровью добрыми глазами, красиво выгнув шею, сочно похрустывая железом мундштука во рту и роняя с морды легкую белую пену, шла частым, танцующим, гибким шагом. «У него виски
седые, а усы черные, должно быть нафабренные», — мелькнула у Ромашова быстрая мысль.
Отдельно от них,
на бержерке,
сидел старик, по-видимому отставной военный, с двумя клочками
седых волос под носом и со множеством ленточек в петлице. Он толковал с каким-то пожилым человеком о предстоявших откупах.
Я даже впал в другую крайность и обрадовался весьма, увидав
на ближайшей лавке одного чрезвычайно дурно, нечистоплотно одетого господина, еще не старого, но почти совсем
седого, который, в отдалении от других,
сидел на задней лавке.
Семенов, который поступал в один факультет со мной, в математический, до конца экзаменов все-таки дичился всех,
сидел молча один, облокотясь
на руки и засунув пальцы в свои
седые волосы, и экзаменовался отлично.
Это были скучнейшие, но всегда многолюдные вечера с ужинами,
на которых, кроме трех-четырех ораторов, гости, большею частию московские педагоги,
сидели, уставя в молчании «брады свои» в тарелки, и терпеливо слушали, как по часу, стоя с бокалами в руках, разливались В.А. Гольцев
на всевозможные модные тогда либеральные темы, Н.Н. Златовратский о «золотых сердцах народа», а сам Д.И. Тихомиров, бия себя кулаками в грудь и потрясая огромной
седой бородищей, вопиял...
Тут ратники подвели к князю двух лошадей,
на которых
сидели два человека, связанные и прикрученные к
седлам. Один из них был старик с кудрявою,
седою головой и длинною бородой. Товарищ его, черноглазый молодец, казался лет тридцати.
А сбоку
на стуле еще немец
сидит, старик уж, толстый,
седой, и молчит.
Кроме того, она находила, что черный сюртук
сидел на нем, «как
на корове
седло».
— Скажи, что я верный друг ему, никогда не забуду, — ответил он через переводчика и, несмотря
на свою кривую ногу, только что дотронулся до стремени, как быстро и легко перенес свое тело
на высокое
седло и, оправив шашку, ощупав привычным движением пистолет, с тем особенным гордым, воинственным видом, с которым
сидит горец
на лошади, поехал прочь от дома Ивана Матвеевича. Ханефи и Элдар также сели
на лошадей и, дружелюбно простившись с хозяевами и офицерами, поехали рысью за своим мюршидом.
Это всё то же, что происходило последние года в воинских присутствиях:
сидят за столом за зерцалом,
на первых местах, под портретом во весь рост императора, старые, важные, в регалиях чиновники и свободно, развязно беседуют, записывают, приказывают и вызывают. Тут же в наперсном кресте и шелковой рясе с выпростанными
седыми волосами
на эпитрахили благообразный старец священник перед аналоем,
на котором лежит золотой крест с кованным в золоте Евангелием.
В этой улице его смущал больше всех исправник: в праздники он с полудня до вечера
сидел у окна, курил трубку
на длиннейшем чубуке, грозно отхаркивался и плевал за окно. Борода у него была обрита, от висков к усам росли
седые баки, — сливаясь с жёлтыми волосами усов, они делали лицо исправника похожим
на собачье. Матвей снимал картуз и почтительно кланялся.
«Пожалуй — верно!» — соображал Матвей. Ему рисовалась милая картина, как он,
седой и благообразный, полный мира и тихой любви к людям,
сидит, подобно старцу Иоанну,
на крылечке, источая из души своей ласковые, смиряющие людей слова. Осторожно, ничего не тревожа, приходила грустно укоряющая мысль...
Раз
на рекогносцировке я попал в турецкую деревушку, захожу в один дом, чтобы напиться, — вижу,
сидит на полу
на ковре старый-старый турок с
седой длинной бородой и читает коран.
Гордей Евстратыч сел в мягкое пастушье
седло и, перекрестившись, выехал за ворота. Утро было светлое; в воздухе чувствовалась осенняя крепкая свежесть, которая заставляет барина застегиваться
на все пуговицы, а мужика — туже подпоясываться. Гордей Евстратыч поверх толстого драпового пальто надел татарский азям, перехваченный гарусной опояской, и теперь
сидел в
седле молодцом. Выглянувшая в окно Нюша невольно полюбовалась, как тятенька ехал по улице.
Я вошел. В столовой кипел самовар и за столом
сидел с трубкой во рту
седой старик с четырехугольным бронзовым лицом и
седой бородой, росшей густо только снизу подбородка. Одет он был в дорогой шелковый, китайской материи халат,
на котором красовался офицерский Георгий. Рядом мать Гаевской, с которой Гаевская познакомила меня в театре.
На полянке, с которой был виден другой конец пруда, стоял мольберт, за ним
сидел в белом пиджаке высокий, величественный старец, с
седой бородой, и писал картину. Я видел только часть его профиля.
Тут была и оборванная, растрепанная и окровавленная крестьянская женщина, которая с плачем жаловалась
на свекора, будто бы хотевшего убить ее; тут были два брата, уж второй год делившие между собой свое крестьянское хозяйство и с отчаянной злобой смотревшие друг
на друга; тут был и небритый
седой дворовый, с дрожащими от пьянства руками, которого сын его, садовник, привел к барину, жалуясь
на его беспутное поведение; тут был мужик, выгнавший свою бабу из дома за то, что она целую весну не работала; тут была и эта больная баба, его жена, которая, всхлипывая и ничего не говоря,
сидела на траве у крыльца и выказывала свою воспаленную, небрежно-обвязанную каким-то грязным тряпьем, распухшую ногу…